А помнишь, как мы сожгли твое платье? Был март и все еще очень снежно, мы ушли далеко-далеко, к лесу и гаражам, выкопали в сугробе ямку, бросили туда платье, облили вискарем и подожгли. Виски оставалось на самом дне бутылки: мы передавали ее друг другу, пили мелкими глотками, я вертела в руках коробок спичек, ты носком сапога подталкивала разметавшиеся ленты в огонь. Сверху лежал бант, тот, самый большой и красивый, с кружевами, которые ты так долго выбирала. Бант сгорел очень быстро — кажется, его мы подожгли в первую очередь. Под ним оказалась перемазанная черным английская булавка. В небо рвался черный дым, холодало с каждой минутой, становилось не по себе. Между гаражей ходили собаки. Твое платье, нежно-розовое с белыми оборками; красивое платье для красивой девушки, ты шила его сама, вкладывая в него время, любовь и старание — мы принесли его туда в пакете из местного супермаркета, сложенное кое-как. Твое платье, в котором ты была на сцене. Твое платье, которым все восхищались, и начинали восхищаться еще сильнее, когда узнавали, что оно целиком вышло из твоих рук. Твое бело-розовое платье было облито дешевым виски и горело в сугробе, прожигая его до самой грязно-желтой прошлогодней травы в ореоле обугленных лент. Твое платье горело очень долго. Горел символ того, проклятого нами обеими времени, и мы уже молчали. Стало совсем холодно, ты куталась в легкую куртку, я все так же держала в руках спички, пальцы заледенели до того, что я не могла их разжать. Мы наивно надеялись на то, что принеся эту огненную жертву, мы уже больше никогда не будем страдать. Мы наивно надеялись на то, что сжигая его, мы сжигаем два — тогда еще два — года, убивших в нас все то светлое, что еще оставалось; два года, перемоловших нас в пыль. Вшитая в корсет молния расплавилась, оставались последние лоскутки, унесенные ветром из кострища. Было холодно и пусто, а под ногами расплылось черное пятно золы. Бутылку и пакет мы бросили где-то неподалеку. |